Социально-методический центр поддержки СО НКО Московской области

Идеализм — это теория, согласно которой существуют только сознания. Ясно, что он несовместим с дуализмом, потому что последний есть теория о том, что существуют и сознания, и физические объекты. Вывод идеализма о том, что физические объекты не существуют, потенциально способен вводить в заблуждение и обычно неправильно понимается. Ни один идеалист не отрицает, что существуют столы, кирпичи, куски дерева и все другие предметы, которые мы обычно относим к физическим объектам. Просто идеалисты отрицают два голословно утверждаемых факта относительно физических объектов: они отрицают, что физические объекты существуют вне восприятия и мышления; что физические объекты материальны, то есть состоят из субстанции под названием «материя». Пожалуй, это означает отрицание существования физических объектов в смысле отрицания их сущностных свойств, но ясно, что это не является утверждением о том, будто имеются пустоты и бреши в нашем визуальном или тактильном поле, где большинство людей помещают физические объекты. До сих пор, насколько я знаю, ни один философ не высказывал подобного утверждения.

Главное утверждение идеалиста заключается в том, что физические объекты не существуют независимо от сознаний.

Если бы не было сознаний, то так называемые физические объекты не могли бы существовать. То, что существует, существует только в сознании, поэтому то, что мы на уровне здравого смысла, или дофилософски, рассматриваем как физическое, есть на самом деле ментальное. Физическое есть ментальное.

Многие люди, когда они впервые слышат об идеализме, полагают, что это глупая теория, то есть что она в столь значительной степени и столь явно ложна и в неё так трудно поверить, что только философ, оторванный от повседневных жизненных забот, или же некто с сомнительной теологической приверженностью мог её сформулировать. Иногда также идеализм считают ненаучным в смысле его несовместимости с открытиями современной науки.

Теория о том, что физическое есть ментальное, совместима с любыми повседневными, практическими убеждениями, совместима с атеизмом и с современной наукой. В противоположность широко распространённому неправильному представлению ничто в современной науке не исключает идеализм. Все предложения физики, биологии и даже неврологии могли бы быть истинными, но также истинными могли бы быть и все идеалистические предложения; их конъюнкция образует непротиворечивое множество. Очевидно, что идеализм несовместим со старой ньютоновской идеей о материи как своего рода материале или веществе, из которого создана вселенная, но ведь физика уже давно отказалась от этой идеи. И в самом деле, во многих важных отношениях идеалистическая атака на материю предвосхищает демонстрацию ограниченностей ньютоновской физики Махом и Эйнштейном. Забавно, но ведь может так получиться, что идеализм окажется совместимым с наукой, а материализм — нет.

В дальнейшем я попытаюсь придать некоторое интуитивное правдоподобие идеализму — просто потому, что он представляется многим людям интуитивно ложным. Однако вначале я скажу кое-что о разнообразных видах идеализма. До сих пор я говорил так, будто идеализм представляет собой единую гомогенную теорию, но в действительности это не так.

Все идеалисты согласны в том, что в некотором смысле реальность изначально духовна, или ментальна, однако при этом существуют весьма различные виды идеализма.

Идеализм, в сущности, является британским и немецким движением в новой философии, он ещё не был учением в древнегреческой философии или средневековой христианской философии. Исключением этого обобщения может служить лишь диалектическая и спиритуалистическая метафизика неоплатонического греко-египетского философа Плотина, который жил и писал в III веке новой эры. Плотин доказывал, что индивидуальные человеческие сознания являются перспективами или точками зрения

Помимо Плотина, в западной интеллектуальной традиции нет больше древних идеалистов.

Два идеалиста, которых я избрал для рассмотрения, — это ирландский философ XVIII века Джордж Беркли и немецкий философ XIX века Г. В. Ф. Гегель. Беркли считал, что физические объекты не существуют помимо идей — либо идей в бесконечном уме Бога, либо идей в конечных умах личностей вроде вас или меня. Гегель же думал, что физический мир должен изначально пониматься как выражение духа, пантеистического космического сознания, для которого человеческие сознания выступают агентами или скорее (как думает Плотин) точками зрения.

Беркли и Гегель — очень разные мыслители. Беркли — эмпирист, то есть он считает, что все знание изначально зависит от опыта. Гегель является рационалистом, поскольку он считает возможным овладение сущностными свойствами реальности в целом с помощью интеллектуальных средств познания. Тем не менее различия между ними не следует преувеличивать. Беркли — теист, и для него не может быть окончательного эмпирического доказательства существования Бога; и в то время, как гегелевские «логические» работы демонстрируют его рационализм, эмпирическая, или опытная, сторона его философии обнаруживается в его «феноменологии». Идеализм же логически независим ни от эмпиризма, ни от рационализма.

Я исключил из рассмотрения критическую философию Иммануила Канта в том виде, в каком он излагает её в книге «Критика чистого разума», даже несмотря на то, что свою философию он называл «трансцендентальным идеализмом». Едва ли не каждый комментатор после Гегеля трактовал Канта как идеалиста, но я почти с достоверностью полагаю, что этот взгляд на его работу ложен. Кант сам пытался развеять подобную неправильную трактовку, включив главу «Опровержение идеализма» во второе издание «Критики чистого разума», но легенда по-прежнему продолжает существовать. (Я не могу аргументировать свою точку зрения в данной книге, но полагаю, что Кант-философ был не идеалистом, а материалистом.)

Немецкими идеалистами, чьи системы отчасти похожи на гегелевскую, были И. Г. Фихте и Ф. В. И. Шеллинг. Именно в их руках трансцендентальный идеализм становится разновидностью идеализма. Я кратко скажу кое-что об их достаточно изощрённых философских системах.

Книга Фихте «Наукоучение» представляет собой синтез метафизики и эпистемологии. Метафизика есть исследование существующего таким, как оно реально, или существенно, существует. Эпистемология есть изучение философских проблем познания. Созданием идеалистической метафизики Фихте также надеялся определить пределы познания. То, что познает и что наиболее реально, есть индивидуальное, чисто духовное

Младший современник Фихте — Шеллинг рассматривает свой собственный «абсолютный идеализм» как холистскую унификацию или преодоление ряда дуализмов или разделений, которые в конечном итоге искусственны или нереальны. В реальности нет подлинного разделения между объектом и восприятием, понятием и образом, личностью и внешним миром.

Все это сотворено благодаря сознательной рефлексии, и правильнее было бы рассматривать это в качестве аспектов духовного и единого целого. Шеллинг рассматривает личности «отделёнными» от самих себя в рефлексивных актах, и одной из целей его философии является примирение личностей с самими собой. Рефлексия, поскольку она порождает вредные в психологическом отношении и метафизически иллюзорные дуализмы, рассматривается Шеллингом как разновидность ментального заболевания, и он стремится заменить противоположности обыденного мышления «философией тождества», которая демонстрирует взаимную зависимость между противоположностями. Сама по себе философия — до тех пор пока она дуалистична — представляет собой зло, хотя и необходимое в том смысле, что оно служит предпосылкой для формулировки его собственной философии.

Когда мы живём и действуем без рефлексии, мы не осознаем дуализма между, скажем, объектами и нашими ментальными репрезентациями их. В этом, и особенно в положении о том, что преодоление дуализмов происходит во всеобщем духе, Шеллинг предвосхищает многие темы гегелевской системы.

Хотя Беркли и является выдающимся британским идеалистом, к концу XIX века в британской философии доминировала группа мыслителей, испытавших глубокое влияние немецкого идеализма, в особенности Гегеля. Эта группа включала Ф. Г. Брэдли, Б. Бозанкета, Т. X. Грина и Дж. Э. Мактаггарта. В наши дни этих мыслителей мало читают, главным образом в силу суровой критики, прежде всего Джона Э. Мура и Бертрана Рассела, а позднее и логических позитивистов. Несмотря на это, их труды демонстрируют логическую строгость и значительное метафизическое воображение. На мой взгляд, они столь же заслуживают изучения, как и их антиметафизические оппоненты.

В своей книге «Видимость и реальность» (1893) Брэдли доказывает, что невозможно конкретизировать, чем является какая-то вещь, без конкретизации отношений этой вещи к другим вещам. В частности, подобно Фихте, он считает невозможным придать какой-либо смысл идее я, кроме как по контрасту с не-я. «Абсолют» — такое имя даёт Брэдли всей сумме отношений в их единстве. Это духовное целое больше суммы тех частей, которые суть явления для обладающих сознанием личностей, и оно более реально, чем физический мир, который Брэдли рассматривает как идеальную конструкцию или полезную фикцию, постулируемую естественными науками.

Подобно Брэдли, Бозанкет полагает, что дуализмы, или оппозиции, объединены в реальности в целое, которое он также называет Абсолютом. Наиболее фундаментальный философский дуализм, который следует преодолеть, — это дуализм между индивидуальным и универсальным, или между вещами и видами вещей. Единство универсального и единичного выражается в политическом, религиозном и художественном прогрессе обладающих сознанием существ. Абсолют, или реальность в целом, лучше всего может быть понят по модели самосознания. Мы, конечные сознания (minds), являемся частями, или аспектами, единого бесконечного сознания, тождественного с Абсолютом, а физическая вселенная не существует независимо от её восприятия конечным сознанием. Бозанкет отстаивает эту квазигегелевскую метафизику в своей книге «Принцип индивидуальности и ценность» (1912).

Томас Хилл Грин признает, что ментальные события могут иметь физические причины, но доказывает, что все физическое есть не что иное, как составная часть мира опыта — часть содержания опыта. Из этого он делает заключение, что то, что делает возможным весь опыт, не может быть ничем физическим. Фактически, и опыт, и его содержание зависят от определённых духовных принципов, которые Грин характеризует в своей книге «Пролегомены к этике» (1883).

В своей двухтомной работе «Природа существования» (1927) — вероятно, наиболее значительной работе этой фазы британского идеализма — Мактаггарт доказывает, что обладающие сознанием духовные личности (selves) являются основополагающими составляющими вселенной. Каждый из нас, в сущности, является одной из них, а эмпирический мир логически зависит в своём существовании от его восприятия нами. Согласно Мактаггарту, нет таких субстанций, как материя, и мы, как духовные личности, бессмертны. Интересно, что Мактаггарт отвергает утверждение, что Бог существует, соединяя, таким образом, доктрину личного бессмертия с атеизмом. Это, пожалуй, иллюстрирует моё положение о том, что теизм и вера в жизнь после смерти логически независимы друг от друга (см. выше).

Двумя современными идеалистами, чьи системы сильно отличаются друг от друга, являются Джон Фостер и Тимоти Спригг. Фостер отстаивает абсолютный идеализм в своей книге «Доводы в пользу идеализма» (1982), а Спригг — панпсихическое неогегельянство в своей книге «Оправдание Абсолютного идеализма» (1983). Фостер доказывает, что физический мир представляет собой конструкцию из чувственного содержания и исходная внешняя реальность является, по крайней мере, нефизической и, возможно, ментальной. Спригг доказывает, что панпсихизм — доктрина, согласно которой всё, что существует, обладает, по крайней мере, одним ментальным свойством — является единственной метафизикой, адекватно представляющей существование сознательных субъектов. И в самом деле, для Спригга сознания суть исходные составляющие вселенной. Если бы их не было, то не было бы ничего другого.

Почему кто-то должен верить идеализму? Во взглядах представленных мною мыслителей можно выделить два вида аргументов в пользу идеализма — один эмпирический, другой метафизический. Эмпирический аргумент сводится к тому, что мы узнаем о существовании физических вещей только благодаря тому, что воспринимаем их. Далее, помимо наших восприятий о существовании физических вещей нам ничего достоверного не известно. Наконец, возможно, непоследовательно и противоречиво предполагать, будто физические вещи существуют вообще независимо от наших восприятий. Метафизический аргумент развивается следующим образом. Наука и значительная часть эмпирического знания дают нам только частичное объяснение реальности. Это происходит потому, что наука и эмпирическое знание являются, в сущности, объективными или же подходят ко всему с позиции третьего лица. Они трактуют свой предмет как «другого». Ни наука, ни эмпирическое знание не способны предложить объяснение субъективности, в частности сознания, которое является субъективным, феноменом от первого лица.

Кроме того, чисто объективные способы мышления не способны объяснить отношение между сознательными субъектами и воспринимаемыми ими объектами. Наука все рассматривает как физическое. Она не может объяснить сознание и локализацию сознающего субъекта во вселенной. Идеализм объясняет как раз то, что не может объяснить наука.

Беркли

Идеализм Беркли может быть лучше всего понят на фоне эмпиризма его учения. Эмпиризм — это взгляд, согласно которому всякое знание приобретается с помощью пяти чувств.

Иногда, правда, придерживаются его слабого варианта: всякое знание получается из опыта, но почти все эмпирики согласны в том, что никакой опыт не был бы возможен, если бы не был возможен чувственный опыт. Беркли разделяет позицию эмпиризма с английскими философами XVII века. Томасом Гоббсом и Джоном Локком, а также с шотландским философом XVIII века Дэвидом Юмом.

Эмпиризм сам по себе ни в коем случае не ведёт к идеализму: Гоббс, к примеру, был материалистом, а Локк — дуалистом. Тогда как Беркли считал, что строго корректное эмпиристское мышление должно вести к идеализму. Он становится на ту точку зрения, что не только всякое знание получается из опыта, но что только об опыте можно с достоверностью знать, что он существует. Чувственный опыт человека и есть все, с чем он может быть непосредственно знаком, так что убеждение в существовании чего-то ещё не может основываться на непосредственном опыте. Таким образом, мы можем, трактовать идеализм Беркли как крайнюю форму эмпиризма. Он и сам считает, что доводит эмпиризм до его логического завершения.

Опыт не даёт нам абсолютно никаких свидетельств наличия двух черт физических объектов, которые мы обычно считаем необходимо присущими им. Опыт не учит нас тому, что они существуют вне восприятия; что они существуют до и после, а не только тогда, когда мы их воспринимаем. Опыт также не учит нас тому, что они материальны, то есть что они изначально состоят из субстанции, называемой «материей». Беркли полагает, что нет разумного философского обоснования для этих двух фундаментальных допущений, и доказывает, что оба они ложны.

Материя под вопросом

Для того чтобы понять, почему Беркли отвергает существование материальной субстанции, нам потребуется познакомиться с философской проблемой, поставленной Локком.

Физический объект — скажем, стул или книга — обладает определёнными свойствами или характеристиками. К примеру, если нечто есть физический объект, то он обладает определёнными размером и формой. Он твёрдый и находится либо в движении, либо в покое. Физические объекты могут также представляться окрашенными, распространять запах или иметь вкус. Возникает следующий философский вопрос: что представляют собой все эти свойства? И что несёт на себе или поддерживает все свойства физического объекта? Локк был вынужден ответить, что необходимо предположить существование субстанции (или материала, вещества), которая действительно «имеет» или несёт эти свойства. Будучи эмпириком, Локк неохотно постулировал существование подобной субстанции: ведь ясно, что нельзя узнать о существовании материи в этом смысле путём её непосредственного восприятия.

Рассматриваемое в этом контексте безоговорочное отрицание Беркли существования материальной субстанции представляется куда более эмпиристским, чем её постулирование Локком. Отрицание Беркли существования субстанции заключается в следующих аргументах: субстанция никогда не может быть познана существующей, и само слово «субстанция» реально лишено смысла. Он также предлагает интересное объяснение того, что означает сказать, что нечто существует.

Чтобы стало ясным, что именно отвергает Беркли, необходимо узнать его определение «материи». Он говорит, что: материя есть «немыслящая субстанция» и что «под материей мы должны, следовательно, разуметь инертную, нечувствующую субстанцию, в которой действительно существуют протяжение, форма и движение» (Ук. изд., с. 175) ¹⁴.

Для того чтобы показать, что мы никогда не сможем узнать о существовании данной субстанции, Беркли ставит следующий вопрос: какие же средства мы могли бы, по возможности, использовать, чтобы обнаружить ее? У нас есть только две возможности: использовать чувства или разум. Другими словами, если бы нам довелось знать, что материя существует, то это могло бы быть только благодаря наблюдению, использованию одного или нескольких из пяти чувств, или же путём рассуждения, логического применения интеллекта, или, вероятно, комбинации обеих возможностей.

Аргументация Беркли сводится к тому, что мы не можем знать о существовании материи с помощью этих двух средств, которые являются единственно доступными нам средствами, поэтому мы, вероятно, не можем знать, что материя существует. Беркли исключает возможность восприятия материи чувствами, ибо «они дают нам знание лишь о наших ощущениях, идеях или о тех вещах, которые, как бы мы их ни называли, непосредственно воспринимаются в ощущениях…» (Ук. изд., с. 178–179). Все цвета, формы, звуки и другие качества, которые мы воспринимаем, попадают в эту категорию идей, или вещей, непосредственно воспринимаемых чувствами.

Использование Беркли слова «идея» значительно шире, чем употребление его нами в XX веке. Оно включает как тот смысл, который присущ «мысли» или «ментальному образу», так и охватывает весь опыт. Поэтому современному читателю может показаться странным, что Беркли говорит о восприятии идей. Нам следует переводить это как «обладать чувственными впечатлениями» или чем-то подобным, если только из контекста не ясно, что он говорит о мышлении или воображении. Так что точка зрения Беркли заключается в том, что благодаря чувствам мы можем познавать только наш собственный опыт. С учётом этой посылки Беркли имеет право заключить, что чувства «не удостоверяют нас в том, что вне духа существуют невоспринятые вещи, сходные с теми, которые восприняты» (Ук. изд., с. 179). Материальные субстанции, как утверждают, существуют независимо от умов, и поэтому с помощью чувств мы не можем знать о существовании материальной субстанции.

Это оставляет только одну возможность, а именно что субстанция известна нам как существующая благодаря умозаключению. Под этим Беркли имеет в виду логическое выведение существования субстанции из самого факта наличия у нас чувственного опыта. Но, утверждает он, каков бы ни был характер нашего опыта, из того факта, что он нам присущ, логически ещё не следует, что он состоит из восприятий физических субстанций, которые существуют тогда, когда их не воспринимают. Для того, чтобы показать невозможность любого умозаключения от субъективного опыта к объективным объектам, Беркли обращает наше внимание на «то, что происходит во сне, в бреду и тому подобное» (Ук. изд., с. 179). Поэтому мы не вправе делать умозаключения, основываясь на факте наличия у нас опыта, свидетельствующего, что имеются физические объекты, которые существуют невоспринимаемыми.

Если заключение Беркли о том, что мы не можем познавать субстанцию чувствами или разумом, верно и если они являются нашими единственными средствами познания, то он оказывается прав в том, что мы не можем знать, что материя существует. И в самом деле, аргументация Беркли достаточно убедительна. Он, к примеру, настаивает на противоречивости предположения, что может быть восприятие невоспринимаемого объекта, и в этом он прав, поскольку восприятие невоспринимаемого объекта означает, что он одновременно и воспринимается, и не воспринимается. Также представляется допустимым утверждение о том, что то, что я воспринимаю сейчас, не обязательно существует до или после моего восприятия и не могло бы существовать без моего восприятия.

Рассматривая эти аргументы, нам следует помнить, что сам Беркли считает себя более строгим эмпириком, чем все другие, и в особенности Локк.

И если мы не можем воспринимать невоспринимаемые объекты или даже делать умозаключения об их существовании, то не можем ли мы, по крайней мере, воображать их? Нам действительно представляется, что мы способны вообразить дерево в парке, когда нас там нет, или же подумать о книгах в шкафу, когда он закрыт? Беркли рассматривает этот факт, ибо можно было бы доказывать, что наиболее подходящим объяснением нашей способности воображать невоспринимаемые объекты служит то, что они и в самом деле существуют невоспринимаемыми. Чтобы опровергнуть это заключение, Беркли призывает нас внимательно рассмотреть, в чём заключается подобное воображение, и спрашивает: «Что же это значит, спрашиваю и вас, как не то, что вы образуете в своём духе известные идеи?» (Ук. изд., с. 181).

Простое воображение книг или деревьев только доказывает, что мы обладаем способностью мышления с помощью определённых ментальных образов, и из этого, разумеется, не следует, что существуют физические объекты, независимые от наших сознаний. Придерживаться этого мнения значит требовать, чтобы воображаемые нами объекты были невоображаемыми, представляемые объекты — непредставляемыми, что — подобно воспринимаемым объектам, которые невоспринимаемы, — есть противоречие, или, как говорит об этом Беркли, «очевидно противоречиво» (Ук. изд. с. 181).

Ещё остаётся возможность, что существование материальной субстанции является вероятной, если не очевидной, причиной нашего опыта. Беркли интересует, а не может ли сам факт наличия у нас опыта наилучшим образом быть объяснён на основе предположения, что он является результатом подобной материальной субстанции, и «в конце концов может показаться, по крайней мере, вероятным, что существуют такие вещи, как тела, возбуждающие в нашем духе идеи о них» (Ук. изд., с. 179). Он отвергает данную гипотезу на том основании, что она обладает одним из главных недостатков дуализма сознания и тела: возникает проблема, насколько возможно ментальному и физическому каузально взаимодействовать, если они совершенно разные виды сущностей. Беркли полагает, что его утверждение о существовании только душ и их идей позволяет ему обойти вопрос о том, как возможно психофизическое взаимодействие.

Если он прав, то его идеализм неуязвим для возражения, которое, возможно, уничтожает дуализм. Помимо этого, если истинно, что только однотипные в своей основе вещи могут каузально взаимодействовать, Беркли опровергает предположение о том, что физические объекты существуют в качестве причин нашего опыта.

Если нам доступен только наш собственный опыт, то из этого следует, что мы не знаем о не зависящем от опыта существовании материальной субстанции. Но Беркли требуется заключение ещё более сильное, чем это. Ранее он уже указал на определённую противоречивость предположения о том, что объекты существуют невоспринятыми и непомысленными. Он подхватывает эту тему для того, чтобы попытаться показать, что понятия типа «материи» и «материальной субстанции» фактически лишены значения. И это важно, поскольку из того факта, что мы не знаем, что нечто существует, ещё не следует, что оно и в самом деле не существует. Но из того факта, что понятие, которое, вероятно, обозначает данную вещь, лишено значения, следует, что эта вещь не существует.

И в самом деле, если определение понятия содержит противоречие, то оказывается логически невозможным, чтобы данная вещь существовала. Итак, Беркли стремится доказать, что: «абсолютное существование чувственных объектов в себе или вне ума…» — в этих словах или заключается прямое противоречие, или они ничего не означают» (Ук. изд., с. 182).

Качества

Беркли начинает с атаки на локковское различение первичных и вторичных качеств физических объектов. Локк полагал, что физический объект обладает определёнными характеристиками независимо от того, воспринимается ли он или нет. Например, объект бывает определённой величины, у него есть форма, он либо в движении, либо в покое, он занимает свою область в пространстве и во времени независимо от того, воспринимает его кто-либо или нет. Да и количество существующих физических объектов не изменяется оттого, что их воспринимают. Локк назвал эти объективные характеристики «первичными качествами». С другой стороны, Локк также утверждал, что объекты обладают свойствами, которые суть только способности (силы) или предрасположенности (диспозиции) объектов вызывать в нас опыт. Так называемые «вторичные качества» — это цвет, вкус, звук и запах. Они не существуют в объектах такими, как мы их воспринимаем; они — лишь способности вызывать субъективные ощущения вкуса, звука и так далее в обладающих сознанием существах. Таким образом, теория Локка заключается в том, что наши идеи первичных качеств похожи на характеристики, которые действительно присущи конкретному объекту, а вот наши идеи вторичных качеств не похожи ни на что в объекте.

Атака, осуществляемая Беркли, имеет двусторонний характер (two-pronged). Он пытается показать, что первичные качества столь же зависимы от ума, как и вторичные, а затем отрицает, что идеи качеств могут быть похожи на что-либо иное, кроме других идей. Один из аргументов в пользу зависимости вторичных качеств от ума заключается в том, что они представляются относительными. Какого цвета объект, каков он на вкус и имеет ли запах — всё это зависит от природы и положения наблюдателя, равно как и от внешних условий, например от освещённости. Беркли говорит, что то же самое истинно и в отношении первичных качеств. Какой формой обладает нечто, какова его величина и как быстро оно движется — всё это зависит от наблюдателя, и подобные качества могут варьироваться в зависимости от контекста и представляются различными разным наблюдателям. Беркли заключает, что если тот факт, что вторичные качества относительны, доказывает, что они субъективны, то тогда, если первичные качества относительны, они также должны быть субъективными. Кроме того, Беркли заявляет, что первичные качества зависят от вторичных в своём существовании, так что в соответствии с данным взглядом, к примеру, размер и движение нельзя представить существующими, если они не будут окрашенными. Если истинно, что первичные качества зависят от вторичных, и если истинно, что вторичные качества зависят от ума, то тогда истинно, что первичные качества также зависят от ума.

Другим аспектом атаки является то, что «идея не может походить ни на что иное, кроме идеи» (Ук. изд., с. 174), поэтому идеи первичных качеств не могут быть подобны голословно признаваемым первичным качествам, ибо последние не суть идеи, но объективные характеристики физических объектов. Но идеи первичных качеств существуют, поэтому в объекте не должно быть подобных им качеств, иначе получится, что идея могла бы быть похожа на нечто, что не является другой идеей.

Беркли использует эту критику разделения на первичные и вторичные качества как посылку для заключения, что «материя» является противоречивым понятием. Нам следует держать в уме определение «материи» как независимой от ума субстанции, которая объективно обладает размером, формой и движением. Данное определение является противоречивым, если истинны посылки Беркли, ибо оно содержит утверждение о независимости от ума первичных качеств. То есть оно содержит тезис о том, что характеристики, которые не существуют независимо от умов, существуют независимо от умов, что явное противоречие. Поэтому, согласно Беркли, постулирование материи не является чем-то вроде эмпирической или фактической ошибки, это глубокая концептуальная путаница. Она предполагает утверждение того, что существующее только в восприятии существует невоспринимаемым или существующее только в мысли существует немысленным. По этой причине Беркли чувствует себя способным заявить, что «само понятие о том, что называется материей или телесной субстанцией, заключает в себе противоречие» (Ук. изд., с. 175). Беркли достаточно верно допускает, что если определение слова содержит противоречие, то это слово лишено значения. Поэтому если его аргументация верна, значит, ему удалось показать, что «материя» лишена значения и, следовательно, материя никаким возможным образом не может существовать.

Другим компонентом понятия материальной субстанции является то, что она есть субстрат, или носитель, свойств физического объекта. Беркли указывает, что слово «носитель» здесь употребляется либо в качестве пространственной метафоры, либо вообще употребляется без значения. Он спрашивает: «Очевидно, что нельзя в этом случае понимать слово «нести» в его обыкновенном или буквальном смысле, вроде того как мы говорим, что столбы несут здание. В каком же смысле надо понимать его?» (Ук. изд., с. 178).

Поскольку на этот вопрос нельзя дать непротиворечивый ответ, то, как следствие, и другая часть определения «материи» лишается значения.

Esse est percipi (Быть — значит быть воспринимаемым)

Беркли сближает два вида аргументов против существования материи в своём объяснении того, что значит сказать, что нечто существует. Согласно ему, сказать, что нечто существует, значит не больше того, что это нечто воспринимается или может быть воспринято. Он полагает, что если мы не примем эту точку зрения, то слово «существует» станет непонятным. Как следствие, его теория существования включает теорию восприятия, называемую феноменализмом, то есть тезис, что утверждение о физических объектах в конечном счёте означает то же самое, что и утверждения об актуальном или возможном опыте, и потому может быть переведено в эти опытные утверждения без утраты значения. Беркли не употребляет сам термин «феноменализм», но его ответ на вопрос «Что подразумевается под термином «существует» в его применении к ощущаемым вещам» заключается в том, что эти вещи воспринимаются или могут быть восприняты. К примеру: «Когда я говорю, что стол, на котором я пишу, существует, то это значит, что я вижу и ощущаю его; и если бы я вышел из своей комнаты, то сказал бы, что стол существует, понимая под этим, что если бы я был в своей комнате, то мог бы воспринимать его, или же что какой-либо другой дух действительно воспринимает его» (Ук. изд., с. 172).

Это учение суммируется Беркли в его знаменитом лозунге «esse est percipi» (быть — значит быть воспринимаемым).

Итак, очевидно, что материальная субстанция не отвечает требованию «esse est percipi». Материя никогда непосредственно не воспринимается, да и не может восприниматься, поскольку мы воспринимаем только наши собственные идеи. Но «быть воспринимаемым» — единственный смысл «существовать», поэтому материя не существует. Если мы отвергнем берклианскую теорию существования, поскольку находим её заключение не слишком приятным, то на нас ляжет бремя сказать, что такое существование. Сам же Беркли признает: «Общая идея сущего представляется мне наиболее абстрактной и непонятной из всех идей» (Ук. изд., с. 178).

Здесь аргументация Беркли подходит к завершающему этапу. Он говорит, что поскольку мы отбросили как непоследовательную идею субстанции, являющейся носителем свойств, то все, с чем мы остались, так это с идеей бытия вообще. Но это как раз та идея, которую мы находим лишённой смысла. Он, таким образом, привёл ещё одно основание для утверждения, что «материя» есть бессмысленное понятие. «Носитель» и «бытие», согласно Беркли, суть только эмпирические понятия, поэтому он чувствует, что может обоснованно утверждать: «Рассматривая обе части или ветви значения словосочетания материальная субстанция, я убеждаюсь, что с ними вовсе не связывается никакого отчётливого смысла» (Ук. изд., с. 178).

Духи (minds)

Какими бы достоинствами ни обладали аргументы Беркли против материи, всё же сохраняются два фундаментальных вопроса: что такое духи? и существуют ли они? Ответ Беркли заключается в том, что духи существуют и они бывают двух видов — конечные и бесконечные. Есть только один бесконечный дух — Бог, обладающий традиционными божественными атрибутами всезнания, всемогущества и всеблагости. Конечные же духи — это человеческие души.

Далее нам следует выяснить причины, по которым Беркли полагает, что эти сущности существуют. Для них быть — значит воспринимать.

Аргумент Беркли в пользу существования духов заключается в том, что существуют идеи, а существование последних заключается в том, что их воспринимают. Но они не могли бы быть восприняты и потому не могли бы существовать, если бы также не существовали те, кто воспринимают. Следовательно, воспринимающие — или духи — существуют. Для Беркли ясно, что дух или личность не есть просто другая идея; это то, что обладает идеями и потому не может быть обнаружено среди самих идей. По той же самой причине — по крайней мере в случае человеческих духов — духи изначально активны и субъективны. Они непосредственно не воспринимают самих себя — они воспринимают только свои собственные идеи. Беркли следующим образом представляет данный аргумент: «Это познающее деятельное существо есть то, что я называю «умом», «духом», «душой» или «мною самим». Этими словами я обозначаю не одну из своих идей, но вещь, совершенно отличную от них, в которой они существуют или, что то же самое, которой они воспринимаются, так как существование идеи состоит в её воспринимаемости» (Ук. изд., с. 171–172).

Если существование физических субстанций маловероятно, то, согласно Беркли, единственными субстанциями являются ментальные, или духовные, и мы знаем, что таковые существуют только потому, что идеи воспринимаются. Как он пишет: «Очевидно, что нет иной субстанции, кроме духа или того, что воспринимает» (Ук. изд., с. 174).

В дополнение к конечным человеческим духам или душам, по Беркли, должен также существовать бесконечный божественный дух, иначе мы не могли бы объяснить, чем вызываются наши идеи. Беркли замечает, что в восприятии — если не в воображении — мы не свободны контролировать содержание нашего опыта. Если, к примеру, мы открываем глаза, то при этом не сможем выбирать, какой именно зрительный опыт будет иметь место. Из этого Беркли делает вывод, что мы сами не являемся причиной наших собственных идей. Не являются они и причиной друг друга, полагает он. Из всего этого следует, что должна существовать причина наших идей, которая сама не является ни идеей, ни чьим-либо духом. Беркли отклоняет одного кажущегося подходящим на эту роль кандидата, каковым, конечно, является материя. Те, кто верит в материю, считают её инертной, неактивной, а также немыслящей, но нечто инертное и немыслящее, доказывает Беркли, не может быть причиной идей, поэтому материя не является причиной наших идей. Он заключает, что порядок, красота и сложность его идей таковы, что их причиной не может быть нечто меньшее, чем Бог, и поэтому Бог должен существовать, и он — «единый, вечный, бесконечно мудрый, благой и совершенный» (Ук. изд., с. 241).

Таким образом, Беркли пытается убедить нас в том, что материальная субстанция не существует и только духи и их идеи реальны. Его философия сознания весьма убедительна и в значительной степени внутренне согласована. Но защитник берклианского идеализма должен парировать следующие возражения. Что означает слово «существует», когда оно применяется к Богу и человеческим духам? Имеет ли, и в самом деле, смысл говорить о восприятии идей даже тогда, когда под ними подразумевается чувственный опыт (experiences)? Является ли, и в самом деле, понятие духовной субстанции более ясным, нежели понятие материальной субстанции? Разве Бог Беркли не играет той же роли, что и материальная субстанция Локка? Откуда Беркли знает, что другие люди обладают сознанием? Другими словами, откуда Беркли знает, что солипсизм ложен? (Солипсизм является крайней формой идеализма: идеализм — это теория о том, что существуют только сознания; солипсизм — это взгляд, что существует только моё собственное сознание.)

Несмотря на эти проблемы, книги Беркли являются философской классикой, и его вклад в философию сознания значителен, поскольку он не стремится умалить реальность опыта сознания.

Гегель

Философские работы Г. В. Ф. Гегеля составляют систематически взаимосвязанное целое, и справедливо сказать, что невозможно полностью оценить ни один из аспектов его мысли в полной абстракции от всего остального. Поэтому выявление гегелевского решения проблемы сознания и тела требует известного нарушения принципов его холистского понимания философии. Я постараюсь свести это нарушение к минимуму, описав вначале гегелевское решение проблемы, а затем — роль этого решения в его философии в целом.

Я должен заранее предупредить читателя, что идеализм Гегеля сильно отличается от идеализма Беркли, и многие находят его стиль письма настоящей пыткой. Гегель употребляет различные обычные слова в особых философских смыслах, и по мере того, как мы будем с ними встречаться, я постараюсь сделать их достаточно ясными. Кроме того, стиль мышления Гегеля зачастую характеризует особая сложность, которую одни назвали бы «извилистостью», а другие находят тонкой и оригинальной. Многие великие философы столь же ясны, по крайней мере, как и их комментаторы, пытающиеся сделать их теории понятными. Но в случае с Гегелем, очевидно, уместно читать второисточники для обретения общего взгляда на его цели и методы, перед тем как браться за первоисточники. Вклад Гегеля в философию сознания сосредоточен в двух книгах: «Феноменология духа» (1807) и третьем томе «Энциклопедии философских наук» (1830), который называется «Философия духа». Сначала лучше прочитать последнюю работу, поскольку она яснее и короче, чем «Феноменология» (1807), и рассматривалась самим Гегелем как более чёткое изложение его взглядов о природе духа. Я советую это, несмотря на тот факт, что Гегель представлял «Феноменологию» как введение к философии «Энциклопедии». И это тот порядок, которого я буду здесь придерживаться.

Полезный способ прочтения первого параграфа гегелевской «Философии духа» — рассматривать его как попытку преодоления дуализма сознания и тела и заменить эту теорию определённой разновидностью идеализма. Как мы видели, идеализм и дуализм внутренне несовместимы — они не могут быть одновременно истинными, — ибо дуализм есть взгляд, согласно которому имеется две субстанции — одна ментальная, а другая физическая, а идеализм есть взгляд, согласно которому изначально имеется только одна субстанция — ментальная субстанция, или дух. И в самом деле, идеализм и материализм являются разновидностями монизма, поскольку, согласно каждой из них, существует только один вид субстанции и, как свидетельствуют сами названия, монизм и дуализм несовместимы. Сейчас нам предстоит внимательно рассмотреть гегелевское отрицание дуализма и причины принятия им именно того монизма, который называется идеализмом, а не того, который называется материализмом.

Критика дуализма

У Гегеля имеется интересное объяснение того, как дуализм сознания и тела становится теорией духа, как таковой. Он считает, что в детстве мы не являемся дуалистами; наоборот, нам присуще интуитивное, или принятое в качестве очевидного, чувство единства между нами и природой. Он говорит, что поскольку мы являемся живыми и потому частями единого жизненного процесса, представляющего собой природу, то нам присуща симпатия, существующая до тех пор, пока мы ощущаем себя в качестве части природы. Естественно, будучи детьми, мы ещё не представляем эти мысли самим себе рациональным образом, однако именно таков интуитивный и философский характер нашего опыта. Но, согласно Гегелю, становясь старше, мы теряем чувство совместного бытия с природой и вместо этого начинаем рационально рефлексировать над своим собственным опытом. Именно этот акт рефлексии даёт начало явному расколу или раздвоению между кем-либо (oneself) как субъективной духовной субстанцией и остальным миром как объективной физической субстанцией.

Представляется, что в акте рефлексивного осознания существуют две отдельные и независимые сущности: наблюдатель и наблюдаемое, или субъект и объект.

Стоит сделать паузу в этом пункте и спросить, почему рациональная рефлексия должна была породить видимость дуализма сознания и тела. Гегелевский усложнённый ответ будет заключаться в том, что такова одна из структур самосознания. Правда, на его взгляд, этому можно придать некоторое непосредственное правдоподобие. Итак, если вы проанализируете типичные, повседневные состояния вашего сознания, то окажется, что многие из них не являются тем, что мы назвали бы состояниями «самосознания». Под этим я имею в виду, что вы осознаете то, о чём вы мыслите или что воспринимаете в настоящий момент. Так, к примеру, вы думаете о том, чтобы отправить письмо, а затем ваше внимание поглощается самим процессом отправки и так далее. Можно доказать, что только в промежутках вы осознаете, что осознаете письмо или что-либо ещё. Это, как представляется, потребовало бы нового и особого акта осведомлённости — нечто вроде осведомлённости о том, что вы осведомлены. Если сказанное верно, то это подтверждает соображения Гегеля о том, что не существует я, субъекта или наблюдателя, присутствующего в сознании большую часть времени; таковой появляется только в тех актах, которые называются актами самосознания. Как мы увидим, в «Феноменологии духа» Гегель описывает многие различные аспекты самосознания, но я отмечаю этот повседневный факт относительно нашей ментальной жизни для того, чтобы привести одно основание, почему дуализм опирается на самосознание (self-awareness).

Гегель указывает на два важных момента относительно дуализма сознания и тела, порождённого рефлексией: дуализм даёт начало непреодолимым философским проблемам, и он иллюзорен. Я рассмотрю оба момента по очереди.

Философские проблемы группируются вокруг отношения между духовной и физической субстанцией, при этом выделяется древняя проблема дуализма: как возможно каузальное взаимодействие между духовным и физическим, если каждое из них так отличается по типу от другого. Гегель также замечает, что эмпирические науки — физиология и психология — не способны установить, в чём заключается природа психофизического отношения. Не способны в силу кажущейся полной Гетерогенности ментального и физического.

Я представляюсь самому себе в качестве отдельного единого субъективного я, перед которым лежит разнообразный и сложный объективный мир. Мне свойственна духовная жизнь — мысли и восприятия, — которая в известном смысле внутренне присуща мне, но при этом мне противостоит «внешний мир» физических объектов. В рамках картезианской картины, созданной рефлексией, мои мысли представляются существующими лишь во времени, но окружающий меня мир природы представляется и временным, и пространственным. Отрицать реальность любой из сторон этой полярной оппозиции между духовным и физическим — значит бросать вызов здравому смыслу.

Согласно Гегелю, на основе добытого с помощью рефлексии опыта создавались ошибочные метафизические философии. Не только Декарт, но и его современники — рационалисты Лейбниц и Спиноза пытались объяснить психофизическое взаимодействие. Гегель, в определённом смысле, симпатизирует Спинозе, но, в конечном итоге, считает ошибкой устанавливать, как вообще взаимодействуют духовное и физическое, ибо сам вопрос о взаимодействии является неуместным. Если мы спросим: «Как взаимодействуют духовное и физическое»? — то ответ Гегеля был бы: «При такой постановке вопроса положительный ответ на него был бы невозможен» («Философия духа», с. 49) ¹⁵.

Как только мы признаем, что духовное и физическое действительно две различные субстанции, то окажется невозможным объяснить их взаимодействие, поэтому решение будет заключаться в том, чтобы отрицать, что в действительности это две субстанции. Если душа и тело, как это утверждает рассудочное сознание, абсолютно противоположны друг другу, то между ними невозможно никакое общение (Ук. изд., с. 49). Отчасти ошибка дуалиста заключается в рассмотрении сознания как вещи, но не как физической вещи, а как особой разновидности индивидуального, как нефизической вещи.

Подобная идея в отношении сознания возникает благодаря рефлексии, ибо она принадлежит тому виду мышления, который Гегель называет «Verstand», или «рассудок». Основная роль рассудка заключается в том, чтобы сделать для нас понятным эмпирический мир, мир тех пространственно-временных объектов, которые мы наблюдаем вокруг себя. Когда же мы пытаемся использовать понятия, соответствующие этой цели, для достижения несколько иной цели — чтобы мыслить о самом мышлении, — то теряемся в противоречиях. Такие понятия, как «вещь», «неделимость» или «единство», приведут нас к картезианству, если мы попытаемся использовать их для того, чтобы сделать понятной нашу духовную жизнь. Аргумент, применяемый в этом случае Гегелем, можно обнаружить в работах его немецкого предшественника — антиметафизика Иммануила Канта.

Диалектика

Гегель также следует за Кантом в различении понятий «рассудок» («Verstand») и «разум» («Vernunft»). Он расходится во мнении с Кантом, утверждая, что, прибегая к разуму, мы расширяем своё знание о мире, о том, каков он сам по себе, а не просто представляется нам благодаря наблюдению и рефлексии. Если разум обладает такой способностью, то из этого следует, что мы можем использовать его для открытия истины о ментальном и физическом, поэтому сейчас будет уместно дать некоторые разъяснения относительно гегелевской концепции разума.

Согласно Гегелю, разум подразделяется на две части — диалектическую и спекулятивную. Диалектика — это разновидность мышления, представляющая философские проблемы в качестве противоречий или же кажущихся противоречий. К примеру, представляется противоречивым утверждение, что люди совершенно свободны и в то же время полностью детерминированы в своих поступках; также кажется противоречивым высказывание, что мир одновременно является и полностью духовным, и полностью физическим. И тем не менее в философии содержится немало подобных противоречивых позиций. К примеру, либертарианцы придерживаются того мнения, что мы совершаем наши действия в силу свободной воли, а детерминисты утверждают, что наши действия причинно обусловлены и, вероятно, потому являются неизбежными и не осуществляются свободно. Идеалисты же убеждены, что реальность в действительности ментальна, а материалисты — что она в действительности имеет физический характер. Диалектика анализирует эти противоположности и пытается понять то обстоятельство, что противоположности в своей формулировке фактически зависят одна от другой — каждая определяет себя, противопоставляясь другой. В книге «Наука логики» Гегель описывает взаимозависимости между наиболее общими и фундаментальными понятиями, которые, как он полагает, мы употребляем, чтобы понимать смысл мира.

Другой аспект разума — спекуляция — используется для того, чтобы трансцендировать или преодолевать противоположности, демонстрируя наличие истины предшествующих позиций в новом «синтезе», или примирении.

Вне зависимости от того, считаем ли мы диалектику подлинным или сомнительным способом решения проблем, следует заметить, что оба понятия — «ментальное» и «физическое» — часто представляются содержащими семантически противоположные субпонятия, по крайней мере в рамках западной интеллектуальной традиции: личное — общедоступное, субъективное — объективное, внутреннее — внешнее, временное — пространственное, единое — многое, свободное — детерминированное, активное — пассивное, я — другой, священное — мирское, неделимое — делимое и так далее. Можно доказать, что выбор какой-то позиции в философии сознания зачастую заключается в том, что акцент ставится на одной из сторон каждой пары или какой-либо из этих противоположностей, приуменьшении важности другой. В дальнейшем нам следует помнить, что Гегель полагает, что он применяет именно тот способ рассуждения, который специфически характерен для философии. Мы также держим в уме и вопрос о том, является ли его собственная версия идеализма «односторонней» или же ей удаётся стать подлинно спекулятивным синтезом.

Ключевым утверждением Гегеля в его критике дуализма и в переходе к идеализму является следующее: «Скорее разобщение материального и имматериального может быть объяснено только на основе первоначального единства их обоих» (Ук. изд., с. 49). Это утверждение считается образцом диалектики, ибо оно о том, что два кажущихся противоположными элемента являются таковыми, поскольку, фактически, они являются двумя аспектами одной реальности.

Такая основополагающая реальность окажется для Гегеля духовной, но сам он не считает себя идеалистом в берклианском смысле, поскольку это потребовало бы от него, чтобы он просто сделал одну противоположность зависимой от другой — физическую от ментальной. Гегель не принимает и материализм, поскольку это означало бы сделать ментальное зависимым от физического. Его собственное мнение состоит в том, что ментальное и физическое существуют в новом синтезе, называемом Духом, который является синтезом всех противоположностей. Именно это он подразумевает под «изначальным единством» в цитированном выше отрывке.

Как приходит Гегель к такому заключению? Объяснению этого процесса придётся посвятить оставшуюся часть главы, но сначала мы должны исследовать отношение Гегеля к обычному идеализму и материализму.

Гегель строит свою критику этих теорий в двух направлениях. Во-первых, полагает он, они недиалектичны или односторонни. Это означает, что идеализм представляет собой попытку минимизировать значимость физической реальности и свести её к сознанию, а материализм представляет собой попытку минимизировать значимость ментальной реальности и свести её к материи. Фактически, это взаимозависимые философии, ибо идеализм, в частности, определяется как отрицание материализма, и наоборот. Во-вторых, Гегель утверждает, что каждое из этих учений представляет собой ответ на неуместный вопрос. Если мы спрашиваем, является ли реальность ментальной или физической, то, говорит Гегель, «как раз эту постановку вопроса и следует признать несостоятельной…» (Ук. изд., с. 49). Таким образом, гегелевский ответ на традиционно понимаемую проблему сознания и тела будет, грубо говоря: «Не ставьте этот вопрос». Почему он считает, что имеет право на подобный ответ?

Всеобщее и особенное

В рамках картезианской системы мы склоняемся к тому, чтобы рассматривать отношение между ментальным и физическим как отношение особенного к особенному, и это ошибочно заставляет нас думать, будто мы имеем дело с отношением между двумя субстанциями. Фактически же это отношение всеобщего к особенному. Чтобы прояснить это, нам следует понять, что же Гегель подразумевает под «всеобщим» и «особенным». Вообще проблема универсалий в философии может быть сформулирована несколькими различными путями, и некоторые из них следующие. Что такое примеры, или образцы, и образцы чего? Что мы подразумеваем (mean) под значением (meaning), когда говорим о значении какого-то общего термина — термина, который может употребляться для обозначения более чем одной вещи? Что общего имеют все те вещи, которые мы называем одним и тем же именем? Что даёт нам право говорить о видах или разновидностях вещей? Так что проблема универсалий оказывается проблемой того, в чём заключается всеобщность и, особенно, каково взаимоотношение между конкретным и общим, или, как её обычно формулируют, между особенным и всеобщим.

Это имеет отношение к проблеме сознания и тела, ибо Гегель считает, что психофизическое отношение есть отношение всеобщего к особенному. В некотором смысле физический мир представляет собой копию духа. Гегель использует образный язык для описания этого отношения: иногда он говорит о природе как проявлении духа или же о духе, пронизывающем природу или охватывающем её. К примеру: «… в действительности имматериальное относится к материальному вовсе не как особенное к особенному, но так, как над всякой обособленностью возвышающееся истинно-всеобщее относится к особенному; материальное в своём обособлении не обладает никакой истинностью, никакой самостоятельностью по отношению к имматериальному» (Ук. изд., с. 49).

Несмотря на это, дело отнюдь не обстоит таким образом, будто ментальное способно существовать без физического.

Важной частью гегелевских взглядов на политику, историю, искусство и религию является то, что дух не может существовать отдельно от своего проявления в этих областях. Духовность неотделима от своего растущего проявления в человеческой деятельности, и это обнаруживается в различных видах политической организации от древнегреческого полиса до европейских обществ, возникающих после французской революции 1789 года. Опять же, религиозная практика от древних египтян и греков до современного христианства, а также произведения искусства от первых скульптур до современной музыки и живописи — всё это стадии исторического проявления духа.

Из этого следует, согласно Гегелю, что психофизическое отношение оказывается весьма тесным. Ни дух, ни материя не являются независимыми субстанциями, ибо каждая зависит от другой. Материя есть проявление духа. Вот как описывает Гегель это взаимоотношение, то, как оно имеет место в человеческом существе: «К тому, что служит выражением человека, относится, например, то, что он стоит вертикально, в особенности же развитие его руки как абсолютного орудия, его рта, также смех, плач и так далее, и во всем его существе разлитый духовный тон, который непосредственно характеризует тело как выражение некоей высшей природы» (Ук. изд., с. 210).

Из приведённой цитаты можно с определённостью сделать вывод, что Гегель не является идеалистом в том же смысле, что и Беркли. Но ещё в меньшей степени он является материалистом, даже несмотря на фразу, что существование духовности зависит от её выражения. Его приговор материализму гласит: «Нет ничего более неудовлетворительного, чем развитые в материалистических сочинениях объяснения многообразных отношений и связей, посредством которых должен быть порожден такой результат, как мышление» (Ук. изд., с. 50).

Материализму присуще достоинство быть монизмом. Он представляет собой попытку опровергнуть картезианский дуализм, но забавно, что он по-прежнему действует в пределах, имеющих картезианскую основу. Материалисты либо просто отрицают существование одной из двух декартовых субстанций — духовной (мыслящей, по Декарту), либо же противоречиво рассуждают в каузальных отношениях между духовным и физическим, делая дух каузально зависимым от материи.

Но если такова гегелевская философия духа, то почему мы вообще должны называть его идеалистом? Не лучше ли будет назвать его взгляды «нейтральным монизмом», учением, полагающим, что духовное и физическое суть два аспекта некоей лежащей в основе реальности? Представленное выше описание взглядов совместимо с утверждением, что Гегель — нейтральный монист, но остальная часть его системы — нет. Более того, сам Гегель говорит, что он идеалист, правда, идеалист особого сорта — «абсолютный идеалист». Нам следует серьёзно отнестись к его словам и далее попытаться решить, чем же конкретно является абсолютный идеализм. Для этого мы обратимся к вопросу о том, что духовное и физическое соединены в некой исходной реальности, называемой «Духом» и представляющей собой единство диалектических противоположностей, включая всеобщее и особенное. Для того, чтобы рассмотреть основания подобного рассуждения, нам следует обратиться к другой гегелевской книге, связанной с философией сознания, — к «Феноменологии духа». «Феноменология духа» представляет собой весьма запутанную, сложную и оригинальную работу, и, хотя это первая объёмная работа, написанная Гегелем, многими она рассматривается как его величайшее философское достижение.

Правильным подходом, приближающим к центральной теме этой книги, будет попытка выявить смысл её названия. Слово, переведённое как «Дух», — это «Geist», которое в повседневном немецком языке может иметь следующий смысл: «сознание», «интеллект», «разум», «мудрость», «воображение», «гений», «душа», «мораль», «сущность», «призрак», «спектр», равно как и «дух», и большинство из этих переводов подходят в различных местах «Феноменологии духа». Из всех них «Дух» предпочтительнее, ибо он схватывает следствия божественного характера, которыми Гегель, очевидно, намеревается наделить Geist. Но выбор этот следует рассматривать как препятствие для понимания духовного и разумного характера Geist’a, что также является его сущностной характеристикой. Мы не слишком исказим смысл, если переведём «Geist» как «сознание» (Consciousness), подразумевая «сознание» в целом, если только мы не будем забывать его значение в качестве божественного мышления.

Другим проблематичным термином в названии является «феноменология». Феноменология представляет собой разновидность философии, которая стремится описывать то, что даётся сознанию именно таким, каково оно есть. Цель заключается в том, чтобы не делать предварительных заключений относительно воздействия сил природы или объективной причины того, что является сознанию, а следовательно, не опираться на сомнительные предрассудки и, таким образом, снабдить наше знание опытными основаниями. В этом плане проект феноменологии скорее напоминает Декартов поиск достоверности в его первом «Размышлении», рассмотренном нами в первой главе. Если феноменология описывает то, что является сознанию, a Geist и есть сознание, тогда «Феноменология духа» есть описание того, как сознание является сознанию, или же описание того, как Дух является Духу. И, фактически, это именно то, к чему стремится Гегель в своей книге.

Практикуя феноменологию, Гегель не предлагает никаких объяснений, а даёт лишь одни описания. Фактически, «феноменология» есть описание всех различных стадий или состояний сознания, которые Гегель считает возможными. Они располагаются от беднейшего и самого рудиментарного наивного сознания с помощью чувств, называемого «Чувственной достоверностью», до полного знания реальности о самом себе, называемого «Абсолютным знанием». Geist, фактически, есть целое, или тотальность того, что реально существует, и цель Гегеля заключается в том, чтобы описывать различные стадии растущей самореализации Geist’а. Ясно, что Гегель — философ-метафизик, ибо он считает возможным обретение знания о реальности как о целом и о том, какова она в себе, но это как раз те заботы, которые традиционно считаются существенными для метафизики как ветви философии. Гегель отнюдь не ожидает, что мы согласимся с этими достаточно претенциозными заявлениями в начале его книги, но полагает, что мы будем приближаться к ним по мере того, как наше понятие сознания будет постепенно обогащаться.

До того, как мы рассмотрим различные стадии сознания, следует устранить возникающую иногда неясность: описывает ли Гегель хронологический процесс или же разновидность концептуальной, или логической, структуры. В соответствии с первым взглядом один вид сознания сменяется во времени новым, более усложнённым вариантом, который сохраняет достоинства предыдущего, и так далее в хронологической прогрессии. Подобное прочтение получает поддержку в гегелевских работах по истории. В «Философии истории» Гегель доказывает, что различные исторические эпохи характеризуются различным менталитетом, так что есть смысл говорить о «Восточном мире», «Греческом мире», «Романском мире» и «Германском мире», когда слово «мир» означает нечто вроде Weltanschauung, или «мировоззрение». Эти эпохи суть проявления «Мирового духа» (Weltgeist). Однако, согласно другому прочтению, Гегель описывает концептуальные или диалектические отношения между различными видами сознания независимо от их проявлений или временных взаимоотношений. Так, одни виды сознания с необходимостью оказываются индивидуалистическими, другие — общественными, третьи — религиозными и так далее; они расположены в иерархии, в которой одни делают возможными другие, а иные можно обнаружить включёнными в другие. Хотя комментаторы прочитывают Гегеля, отдавая дань различным приоритетам, я полагаю, что лучше всего рассматривать две вышеприведённые интерпретации как дополняющие друг друга.

Мы можем прочитывать «Феноменологию» как описание структуры сознания в целом, абстрактно и думать о «Философии истории» как о том, в чём актуально воплотилось сознание. Ясно, что наличие у сознания определённой диалектической структуры не препятствует тому, чтобы ему была свойственна определённая историческая реализация. Мы можем трактовать главы «Феноменологии духа» как непрерывно становящийся всё более удовлетворительным ответ на вопрос: что такое сознание? Достаточно взглянуть на содержание книги, чтобы получить общее представление о многочисленных разновидностях сознания, которые Гегель считает возможными. Таковыми являются: сознание, самосознание, разум, дух, религия и абсолютное знание. Ясно, что было бы непрактично в этих узких рамках давать комментарий по поводу сделанного разделения видов сознания, но оно оказало значительное влияние на развитие философии.

Та часть книги, которая называется «Сознание», соответственно подразделяется на «Чувственную достоверность», «Восприятие» и «Рассудок». Первые два диалектически противоположны, или антитетичны, а третья представляет собой синтез или примирение первых двух.

Чувственная достоверность является простым чувственным опытом отдельных объектов. Дофилософски она представляется нам наиболее богатым и достоверным видом сознания, однако, согласно Гегелю, фактически, это самый бедный и наименее сложный его вид. Пределы чувственной достоверности выявляются, как только мы задаёмся вопросами: «Каковы объекты сознания в чувственной достоверности?» или «Кто осознает в чувственной достоверности?» И тогда становится очевидным, что непосредственный чувственный опыт не может быть всем, в чём заключается наше сознание. Он также предполагает использование общих понятий, но, как только мы это допускаем, на смену чувственной очевидности приходит второе состояние сознания — восприятие. В пределах чувственной достоверности каждому из нас предоставлены лишь маловыразительные «это» и «теперь». Хотя чувственная достоверность предполагает различие между тем, кто получает опыт, и тем, что в нём даётся, то есть между субъектом и объектом, даже оно не может сделать это различие понятным, ибо не обладает соответствующими концептуальными ресурсами. «Восприятие» делает возможным опыт относительно объектов восприятия, включая самих себя, как опыт различных видов вещей. Подобная разновидность сознания включает в себя способность делать различия и обобщения, для чего требуется использование языка. Язык в том, что он выражает, в своей основе универсален и всеобщ, так что «восприятие … принимает как всеобщее то, что для него есть сущее» ¹⁶ («Феноменология духа», с. 60).

Это относится в равной степени и к субъекту, поэтому я могу воспринимать себя как определённый вид бытия. Как пишет Гегель: я есть всеобщее «я», и предмет есть всеобщий предмет» (Ук. изд., с. 60). В рамках восприятия мы используем универсальные, или общие, понятия языка для придания смысла объектам восприятия, поэтому мы не ограничены ощущением этих объектов в их конкретной, маловыразительной, данной нам единичности. Восприятие полагает одновременно и ощущение, и мышление.

Но понимание природы воспринимаемых нами объектов заключается не просто в восприятии их в соответствии с различными классификациями. Мы пытаемся их объяснять. Та разновидность сознания, которая называется «рассудок», подводит явления под естественные законы, а также постулирует силы и химические элементы в «сверхчувственной области». Гегель имеет в виду то, что мы применяем естественные науки для объяснения того, что воспринимается, отчасти путём указания на невоспринимаемое. Такое научное понимание представляет собой синтез чувственной достоверности и восприятия, поскольку оно отдаёт дань как отдельному, так и универсальному. Законы природы абсолютно универсальны, поскольку они не предлагают исключений и поскольку в них используются общие понятия, под которые подводятся единичности. Поэтому Гегель может сказать, что «абсолютно-всеобщее, которое очищено от противоположности всеобщего и единичности … возникло для рассудка» (Ук. изд., с. 78).

Гегелевский взгляд на естественные науки сводится к тому, что они чрезвычайно полезны, выполняя подобающую им роль, то есть делая понятным эмпирический мир — объясняя природные явления, которые мы воспринимаем, — но они бессильны объяснить, чем же является сознание. Не способны они и создать метафизическую картину реальности как целого, включающего нас самих как воспринимающих субъектов.

Поскольку наука эмпирична, «… рассудок поистине узнает на опыте не что иное, как само явление…» (Ук. изд., с. 92). Но поскольку явления всегда явления для того или иного субъекта, то возникает вопрос: «для кого?» или «что я такое?» Таким образом, рассудок открывает путь различным видам самосознания. Есть и другой, типично гегелевский аспект перехода от рассудка к самосознанию, характеризующий его как идеалиста и состоящий в том, что законы природы и постулаты естественных наук, в конечном итоге, лучше всего принимать как интеллектуальные построения. Они относятся к нашему пониманию мира, а не к реальности самой по себе.

Поэтому у Гегеля есть основания утверждать: «рассудок … узнает на деле только себя самого» (Ук. изд., с. 92). Сознательная реализация этого явно требует акта самосознания, так что следующей стадией «Феноменологии» будет описание того, «что знает сознание, зная себя самое» (Ук. изд., с. 92).

Самосознание

На первый взгляд некоторые из гегелевских характеристик самосознания выглядят достаточно парадоксальными, но, я думаю, в них можно обнаружить смысл. Например, он говорит, что «… сознание именно различает, но оно различает такое инобытие, которое для него в то же время есть нечто такое, что не различено» (Ук. изд., с. 93). Он имеет в виду, что самосознание есть сознание сознанием самого сознания, то есть сознание сознанием самого себя. Из чего следует, что в одном смысле сознание разделено — между тем, что осознает, и тем, что именно осознается. Но в другом смысле подобное деление должно оказаться искусственным или же неполной истиной, ибо в самосознании то, что осознает, и есть то, что дано сознанию. Как раз это Гегель имеет в виду, когда говорит о самосознании, что «оно отличает от себя только себя самое как себя самое» (Ук. изд., с. 94). Понятое таким образом утверждение уже нисколько не представляется нелогичным или противоречивым.

Первым видом сознания, который Гегель описывает в разделе «Самосознание является «достоверность самого себя», но это ещё не полностью развернувшийся вид самосознания. В достоверности самого себя сознание, и в самом деле, осознает сознание, но оно не осведомлено, что то, что осознает, есть то же самое, что дано сознанию. В достоверности самого себя происходит разрыв субъект-объекта, но ещё не реализуется их тождество. Таким образом, необходимо сделать следующий шаг, прежде чем мы сможем должным образом говорить о самосознании. Гегелевский взгляд заключается в том, что переход к собственно самосознанию может быть облегчен только благодаря столкновению или встрече двух претендентов на самосознание. Другими словами, «самосознание достигает своего удовлетворения только в некотором другом самосознании» (Ук. изд., с. 98).

Социальные условия, необходимые для самосознания, описаны в заключительной главе «Феноменологии» — «Господин и раб», но, прежде чем мы их рассмотрим, следует упомянуть ещё одно понятие — понятие вожделения. Гегель придаёт определённую значимость вожделению для возникновения самосознания. Получается так, что только существо, способное испытывать вожделение, может быть способно к самосознанию. Думаю, причина этого заключается в том, что, вожделея некий объект в окружающем нас мире, мы проводим различие между самими собой и объектом вожделения. Некая несогласованность, или асимметрия, устанавливается между тем, кто вожделеет, но чьи вожделения не удовлетворены, и объектом, который может удовлетворить это вожделение. До тех пор, пока вожделение корректно описывается подобным об разом, разумно считать его эмоцией, порождающей самосознание. Оно создаёт различие я-не-я.

Господин и раб

Тем не менее только благодаря социальному взаимодействию мы получаем право говорить о собственно самосознании. Глава «Господин и раб» открывается утверждением, что самосознание может существовать лишь в том случае, если оно признается самосознанием. «Быть чем-то» отчасти заключается в том, чтобы быть признанным в качестве такового. Гегель говорит, что в этом утверждении содержатся многие и разнообразные значения, и я постараюсь выделить некоторые из них.

Во-первых, мы можем спросить: почему не должно было бы быть совершенно приватного самосознания? Почему не могло бы быть самосознающего существа, которое не имело бы абсолютно никакого контакта с подобными себе существами? Ответ на этот вопрос может быть найден, если мы поразмыслим о том, в чём же заключается самосознание на уровне обычного здравого смысла. Любой из нас осознает себя в качестве человеческого существа, личности, женщины или мужчины. Но как возможны подобные мысли о себе самих? Представляется, что частично ответ заключается в том, что мы сталкивались с другими человеческими существами, людьми, мужчинами или женщинами.

Понятие самого себя смоделировано с других. Наше самосознание требует, чтобы я думал о самом себе как о личности, а это означает одну личность среди других, или же как о человеческом существе, а это означает одно человеческое существо среди других. И хотя сам Гегель не иллюстрирует свои достаточно абстрактные описания этими конкретными примерами, я полагаю, что они отчасти иллюстрируют его точку зрения. Мы также можем прочитать Гегеля и на более глубоком уровне. Самоочевидность установила различие я и не-я, а вот самосознание уже требует различия Я и другого. Должно быть, возможно думать о самом себе как о такой же разновидности бытия, как и другой, но также возможно и думать о себе как об отличном от другого. Кроме того, перенося с самого себя на другого способности различения между самим собой и своим окружением, я могу мыслить самого себя как автономного индивида, подобного другим. Я могу думать о себе как о другом.

Для того чтобы понять, почему важно осознание (recognition), рассмотрим противоположную возможность.

Другие самосознания не осознают вас как самосознание. Или, если использовать мои примеры, другие люди не признают вас в качестве личности, другие человеческие существа не признают вас в качестве человеческого существа. И дело не просто в том, что вы, вероятно, перестанете считать себя таковым, но в том, что вы просто не будете таковым. Понятия «самосознание», «личность» или «человеческий» не будут применяться к вам, что равносильно тому, что вы уже не относитесь к этим понятиям. И нельзя полагать, что вы могли бы изобрести подобные понятия для своего личного употребления, вы просто не будете принадлежать к сообществу личностей, человеческих существ или самосознаний, где эти понятия обладают своим значением.

Самосознания нуждаются друг в друге для того, чтобы считаться таковыми: «Они признают себя признающими друг друга» (Ук. изд., с. 100). Так, в качестве самосознаний мы сложным образом связаны друг с другом в силу того, кто мы есть. Поэтому, хотя самосознание представляется наиболее личным и индивидуальным видом сознания, оно на деле неизбежно является общественным и социальным. Как об этом пишет Гегель: «… одностороннее действование было бы тщетно, ибо то, что должно произойти, может быть осуществлено только обоими и каждая для другой есть то же, что другая для данной» (Ук. изд., с. 100).

Наше взаимное признание друг друга в качестве самосознаний принимает форму антагонистической борьбы, в которой каждый пытается обрести признание со стороны другого. Такова, собственно, диалектика главы «Господин и раб». На одном уровне каждый стремится к смерти другого, как если бы это могло доказать его независимость от другого для своего собственного существования, И в самом деле, это ведь гегелевский взгляд, что полное самосознание возможно только для существа, которое рисковало своей собственной жизнью. Я полагаю, что под этим он имеет в виду, что своё собственное существование воспринимается нами только тогда — каждый растёт, так сказать, строго в соответствии с самим фактом, что он существует, — когда это самое существование подверглось угрозе. Гегель говорит здесь не о нашем привычном повседневном самосознании, а о совершенном и непосредственном экзистенциальном самосознании. Но ясно, что если один убьёт другого, то искомого признания не достичь — такова ирония борьбы. Затишье в конфликте устанавливается благодаря временной победе одного из самосознаний — господина — в получении признания от другого — раба. Но это предварительное решение содержит семена своего собственного разрушения. Раб существует для господина и производит продукты для удовлетворения хозяина. Но, по иронии, раб обретает независимость от хозяина, наблюдая свою собственную работу в произведённых продуктах. Он наблюдает своё собственное сознание воплощённым или реализованным в объектах, которые он произвёл, и это даёт ему новое самосознание, которого лишён хозяин. Наконец хозяин понимает, что рабское самосознание не признает его должным образом, поскольку оно не признает его свободно.

Для того чтобы увидеть, что в данном случае подразумевает Гегель, сравним случай, когда некая личность может вступить в сексуальное отношение либо свободно, либо по принуждению. Один из партнёров A желает, чтобы другой B желал его или её сексуально, но свободно, то есть при возможности (но не действительности) того, что B может и не желать A. В этих двух темах — труда и свободы — заключается избавление раба от порабощения его хозяином. Гегель изо всех сил старается подчеркнуть, что каждое самосознание является одновременно и хозяином, и рабом; было бы односторонним или недиалектичным мыслить иначе.

Один заслуживающий быть поставленным вопрос заключается в том, действительно ли Гегель описывает необходимые структуры любого самосознания или просто участвует в каких-то тонких наблюдениях общественных отношений. Мы, без сомнения, способны заменить «мужчину» и «женщину», «работодателя» и «рабочего», «учителя» и «ученика» на «господина» и «раба» в гегелевском тексте, что даст нам возможность обрести некоторое прозрение относительно власти и отношений познания. Однако сам Гегель стремился к тому, чтобы данная глава стала частью необходимого объяснения того, чем является сознание, вкладом в феноменологию сознания. Вероятно, в данном случае фундаментальным вопросом в философии сознания будет следующий: является ли самосознающее сознание необходимо общественным? Если это так, то должно ли оно демонстрировать те общественные качества, которые приписывает ему Гегель?

Абсолютный идеализм

В «Феноменологии сознания» за главой «Самосознание» следует глава «Разум», рассматривающая разум как следующую за самосознанием стадию, представляющую собой диалектический синтез сознания и самосознания. Эта глава усилена разделом «Несчастное сознание», представляющим несчастное сознание как разновидность самосознающего сознания, разделённого против самого себя же. Борьба господина и раба разыгрывается здесь в пределах одного сознания, а не двух, и такое сознание несчастно, ибо оно разделено между тем, чем оно является, и тем, чем бы оно хотело быть. Подобная разновидность сознания преобладает в любом сообществе, которое рассматривает Бога скорее как трансцендентное существо, чем как всеприсутствующее в том мире, что известен людям. Разум представляет собой осознание того, что дуализмы между идеальным и действительным Я, а также между трансцендентным Богом и эмпирическим миром фактически иллюзорны и что сознание само является тем, что наиболее реально. Как пишет об этом Гегель: «Разум есть достоверность сознания, что оно есть вся реальность…» (Ук. изд., с. 125).

Ясно, что это разновидность идеализма, но идеализма пантеистического, метафизического, в котором индивидуальные конечные сознания человеческих существ могут, в крайнем случае, рассматриваться как точки зрения или перспективы одного универсального божественного сознания, называемого «Духом»: «Дух — это абсолютная субстанция, которая в совершенной свободе и самостоятельности… различных для себя сущих самосознаний есть единство их…» (Ук. изд., с. 99).

Данная истина несовершенным образом проявляется в формах сознания, называемых «Дух» и «религия». Под «Духом» Гегель имеет в виду проявление духа в различных этических или юридических институтах, существовавших в истории человечества. В религии люди приближаются к истинному пониманию природы реальности — там дух приближается к лучшему пониманию самого себя, — но это по-прежнему метафорическое и не всецело рациональное понимание.

Происходит это потому, что великие мировые религии в своём языке опираются на образы и аналогии. Роль философии — гегелевской философии — как раз и заключается в том, чтобы выразить действительную истину религии в соответствующем, рациональном языке. Например, у Гегеля имеется диалектическая интерпретация христианской доктрины троицы. Отцом является трансцендентный Бог традиционного христианства. Сыном является природа, материальный мир, который сотворён Богом. Но Святой Дух явного; Бога как целого или Geist’a.

Кульминацией «Феноменологии» является абсолютное знание.

Здесь — «дух, знающий себя в качестве духа» (Ук. изд., с. 434). Дух есть реальность в целом, поскольку он в действительности есть в-себе, а в абсолютном знании имеется «единство мышления и бытия» (Ук. изд., с. 430). Под этим Гегель имеет в виду то, что изначально нет разницы между знанием реальности того, чем она является, и её бытием в качестве таковой. Именно в этом и заключается его идеализм. Реальность есть самосознание; поэтому по мере того, как оно приходит к знанию о том, чем является, оно становится тем, чем является в действительности. Сознание и то, что существует, понятые в совершенстве, поняты как абсолютно тождественные.

Как нам следует оценивать этот абсолютный идеализм?

Многие мыслители рассматривают его как отвратительную бессмыслицу, другие же — как плод вдохновенной работы гения. Одни увидели в нём достоинство интеллектуального каркаса, в пределах которого можно разъяснить многие вводящие в заблуждение проблемы. Другие вообще не находят в этом никакого достоинства: создавая видимость объяснения всего, Гегель так ничего и не объясняет. То, что Гегель провоцирует подобные резкие несогласия, есть, вероятно, знак того, что в его работах выстроена подлинно философская система, и его следовало бы принимать в качестве серьёзного мыслителя, даже если и нет желания одобрять его систему.

Значимость концепции Гегеля для философии сознания во многом заключается в том, что он выводит наше мышление за узкие пределы психологии отдельного индивида и исследует общественные, религиозные и универсальные аспекты сознания. Иными словами, он также является философом, который пытается предложить надёжный, хотя зачастую и неясный, ответ на вопрос: что такое сознание? И это никак не может игнорировать ни один серьёзный теоретик в области философии сознания.